Критика критиков 

Гримасы умника не трудно перенять,
Его авторитет,
И снисходительно одно лишь одобрять,
А всё другое — нет.
Тревожно изрекать: лишь что мне нравится — прекрасно,
А всё другое — нет.
Подобным умникам показывать опасно
Стихи свои, поэт!

Фр. Боденштедт

Во всякого рода деле обыкновенно выслушиваются и принимаются к сведению отзывы лишь тех лиц, которым это дело знакомо практически или теоретически, так называемых специалистов. Почётное исключение сделано лишь для искусства и литературы; именно в их области всякий желающий может громко, веско, авторитетно, именно с «гримасой мудреца», провозглашать: «вот это — прекрасно, а это — никуда не годится». Всякий желающий видеть свои «сочинения» в печати и получить за них гонорар берётся за перо и пишет всё, что ему Бог на душу положит. И его сочинения читаются, и его самого зовут критиком. Если же этот первый встречный обладает крайней степенью беззастенчивости, то он выходит на кафедру и говорит с высоты её всякий невежественный вздор, который родится в его голове. А публика «награждает лектора рукоплесканиями». Уже цитированный мною поэт Боденштедт спрашивает в одном из своих стихотворений: «Правда ли, что шаху прирожденна мудрость?» — и отвечает устами своего Мирза-Шаффи: «Шах знает, как доверчива и слепа толпа, и только пользуется этим». Действительно, это толпа доверчива. Но как же ей и быть другою? В тех вопросах, которых она сама не знает, как не внимать ей смелому невежде, так веско и внушительно провозглашающему свои дешевые «истины»?
И я позволю себе поставить простой вопрос: может ли каждый первый встречный решать все вопросы в области искусства? На этот простой вопрос ответит всякий способный к мышлению человек, который задумается над ролью и целями художественной критики. Между публикой и художниками лежит глубокое различие в том, что последние отдают большую часть жизни тому делу, которому публика снисходительно дарит лишь немногие часы своего досуга. А потому то, что для художников является трудным, ответственным, серьёзным и главным делом, для публики — только один из способов внести разнообразие и пестроту в свою совершенно чуждую искусству жизнь. Вследствие этого различия и возникло во тьме времён глубокое непонимание публикой жизни, задач и дела художников. Это непонимание настолько глубоко, что даже деятели одной области искусства не могут вполне проникнуть в жизнь другой и, таким образом, являются публикой по отношению к чуждой им области искусства.
Так, такой великий писатель и выдающийся художник пера, как граф Л. Н. Толстой, представляет из себя «одного из толпы» в живописи. Потому что только совершенно чуждый живописи человек может определять цели художника так, как он это делает в своей книжке об искусстве: художник есть человек, который отдаёт свою жизнь тому, чтобы уметь нарисовать (!) всё, что ни попадётся ему на глаза. Это только то мнение о задачах художника, в котором пребывает огромное большинство публики. И только ничтожному и неизвестному меньшинству этой публики художник может и хочет показать те богатства, которые человек дарит природа, и те сокровища, в которые могут быть превращены эти даровые блага природы талантом и знанием. Это меньшинство публики может увеличиваться более или менее быстро. Увеличение этой избранной группы людей зависит в значительной мере от того, находятся ли такие люди, которые по особой любви к искусству отдают много времени и труда изучению искусства, которое уже существует так давно, в котором сделано так много, что знакомство даже с самым существенным требует много серьёзной работы. Эти люди должны 1) уметь найти ценное в работе художника и 2) указать это ценное другим — открыть слепым глаза. Понятно, что для выполнения уже первой задачи надо обладать особым художественным чутьём, нужно иметь особые глаза, улавливающие особую, благородную, а не пошлую рыночную красоту, особые нервы, которые способные созвучать лишь истинно прекрасному. Эти люди должны уметь понимать то, что художник берёт из природы и силою своего таланта и знания очищает от ненужных примесей, претворяет в художественное произведение. Эти-то люди и имеют право на имя критиков. Есть эпохи, когда художники сразу открывают целые новые области красоты в природе, которых не видели их предшественники, и, пораженные ими, стремятся с особой силой выделить эти новые перлы из общей массы природы, чтобы показать их и другим. И в эти эпохи уметь оценить труды художника является делом ещё более сложным, нежели обыкновенно: тут нужно ещё больше чутья, ещё острее глаз, ещё впечатлительнее нервы. А потому эти эпохи так же почти трудны для критиков, как и для художников. Уже не в первые дни такой именно эпохи живём и мы.
Серьёзный и полезный критик не может, как было уже сказано, ограничиться лишь оценкою явления, так как на его же обязанности лежит сделать это явление доступным менее чутким людям, объяснить его другим. Почувствовать хорошее, полусознательно оценить прекрасное может каждый чуткий человек, но внести в своё чувство элемент сознательности и понимания — более трудная задача, для разрешения которой необходимо знание. Только обладающий в должной мере острою чуткостью и знанием может быть критиком, только такой критик может быть желателен и полезен.